Допит чай… Выползаем из чума… Всё туже
Жадный вздох на морозе – конец января…
И слова куржаком обмерзают, на стуже,
Тускло в хмарь вымерзает спитая заря.
В ноги нам – заполошная рыжая сука,
Но, пинком отшвырнув её, и ничего,
Бригадир улыбается – дряблая скука
Отпускает, похмельная, злая, – его.
Он от водки обрюзг, матерой, и от лени,
Но сегодня он трезв, точно ягель, – закон:
Кровь – ядрёней и злее вина, и олени
Ещё с вечера загнаны в крепкий загон
И глядят обречённо… Загонщики хмуры:
«Эка рухлядь…» – отчётливы, точно узлы,
Прободавшись сквозь полуистлевшие шкуры,
Отливают тоскливым бессильем – мослы.
Я гляжу на понурых оленей, неловко
Привалившись к оградке, насуплен и сир.
И, поймав мой страдальческий взгляд: «Выбраковка…» –
Затоптав сигарету, басит бригадир.
Обречённые – сгрудились… Кто ж будет первым?
А забойщик тынзян поднимает, румян,
И быка, полоснув по напрягшимся нервам,
Вырывает из сжавшейся кучки – аркан.
Тощ и немощен, жилы канатами вздулись,
Бык, в затоптанный снег упираясь, дрожит…
Но уже, узкоглазые, переглянулись,
Заскучавшие, перемигнулись ножи.
Взмах! – и, непререкаемой стали послушный,
Оседает олень в бурый снег. Не дыша,
Я гляжу, как щемящею струйкой тщедушной
Истекает звериная жизнь… И, спеша,
Бригадир свой тынзян поднимает. Злей стужа,
В отупенье и боль оседают быки,
Утопая в крови и бессилии… Ужас
Застеклил, багровея, оленьи зрачки.
Подмывая дрожащее сердце, кругами
Он по тундре расходится – сумерки для,
И плотней ощущение, будто под нами
Содрогнулась в предсмертном ознобе земля.
Гуще гам, и смертельные краски прогоркли,
Каждый атом кромешною стужею сжат…
Наливаюсь ознобом, как будто бы в горле
Я уже ощутил длинный холод ножа.
И как будто предсмертному зренью открыты –
До зевоты зачитанный день, океан,
Подпирающий мыс, и поселок, зарытый
До обветренных, слипшихся окон – в туман…
Так весом этот мир и на вкус, и на плотность,
Так любим он прощальной тоскою, что я
Всей глубинною болью – вдохнул мимолетность
Бытия,
избиваемого бытия,
Словно сам убиваем… Но что же я знаю,
Чтоб судить о затравленной жизни? «Себе
Верь, – угрюм, говорю я, в раздумья вмерзая, –
Но не верь, – говорю я, – неверной судьбе!
Она скажет своё, что б с тобою ни сталось,
Опалённым лицом – вдруг к себе развернёт…
Что ответишь ты ей, когда вымоет старость
Дух и силы твои и в забвенье столкнёт,
Как вот этих оленей? Никто не ответит…
Вдруг – внезапная слабость нахлынет, слепя,
И размоет, и дети твои не заметят,
Как из памяти – вымоет время тебя,
Словно этих оленей…».
Печальной зимою
Скучно тащится тень по сугробам за мной…
Огрызаются вяло ножи – за спиною,
Выдыхаясь, полуденный гаснет забой.
Выцвел гам… Ближе сумерки… Мутным весельем
Бригадир, взбудоражен и розов, налит
И, быков горяча, – нарты, крякнув, просели –
Он с горячею сводкой в поселок пылит.
Тлеют лица – в навстречу подавшихся окнах,
Стужа не отпускает.
…Придвинув тетрадь,
Я её замытарил… Но, кровью намокнув,
Заскорузло тяжелое слово. Опять
По листу слепо мечется стадо – где выход?
Всё тесней безысходность… И, может быть, я,
Побледневший, – прощальный, мучительный выдох
Бытия,
избиваемого бытия?
В продувном переплясе ножей, всё смятенней
Стадо мечется загнанно по январю…
Потому ль, обмирая, глазами оленей
На себя, ничего не прощая, смотрю?
