Что
в полночь душу бередит, волнуя легкие страницы? –
Стихия Пушкина!
Она – из ряда неуемных сил,
Пронизывающих века и размывающих страницы,
О чем – мгновение назад! – он, прозорливец, возвестил…
Как затекает цвет во цвет, так слово затекает в слово,
Когда оно – не звук пустой.
Жизнь далеко-о-о озарена,
Коль, в искупление мытарств, напевной негой Гончаровой
Судьба – в биении страстей и мятежей – напоена.
Благословенна жизнь, когда б не сопряженье расставаний…
Но вдруг в глуши из-под пера
сверкнет счастливый лик Петра,
В огнях, дыму и кликах брани,
то полусонный локон Тани,
То кружка няни,
то цыгане в потёмках ветхого шатра… –
Целебен ясный труд с утра!
Вольна волненьем сердце ранить,
Такой свободою полна, что невозможно передать,
И безоглядна, и свежа, она умы и чувства гранит,
Стихия Пушкина…
А ну, попробуй-ка её взнуздать!
И, в вязком ропоте молвы, среди клевещущих, брюзжащих,
Стихией вольною влеком, он дерзко вспенивал балы
Под взором хмурого царя…
Но пристальней зрачков монарших
Картечь слепого декабря, врагом забитая в стволы.
Кровь! –
на рубахе… на судьбе…
Жизнь убывает, словно свечка…
Смеркается лицо ЕГО…
Но почему же, наконец,
Никто не поднял пистолет, уроненный у Чёрной речки?!
О том навзрыд, через века, кричит недужный бубенец
Над гробом в тесаных санях, несомых вьюгой…
Разломилось
Больное время. Связь времен?
И коронованный упырь
Лишь мрак в душе перекрестил,
когда бессильно закатилось
Бескровное лицо ЕГО за Святогорский монастырь…
2
Мне – тридцать семь,
да, тридцать семь…
Не потому ль всё чаще грустно,
Что быт – не перечень обид – всё больше душу тяжелит,
Что одиночество мое так безнадежно заскорузло,
И перемен, как понял я, мне будущее не сулит?
Когда бы безнадежен был, смятение сомкнуло б вежды…
Но принимаю всё как есть, судьбу за это не виня…
Если кому еще цветут вечнозеленые надежды,
Благодарение судьбе, они цветут не для меня:
Любовь? –
чредою телеграмм, ссор, примирений – просквозило
Судьбу навылет и сожгло иллюзии… Словно волна,
Она отхлынула, любовь, и беспощадно обнажила
Уступы боли ножевой – чужая юная жена.
И лишь не вняли руки той разлуке – так они тоскуют
В седую полночь, за столом, где ветхо, словно старики,
Еще топорщась и бодрясь, воспоминания тасуют –
Ужель без страсти и огня? – промозглые черновики.
В них, словно в мутных зеркалах, и одинок, и многолик я…
В печальную из годовщин зажгу заветную свечу –
К чужому свету я приник,
к чужой трагедии приник я,
Но отсвета судьбы чужой, как повторенья, не хочу!
Душа, взыскуя высоты, сползала склонами сомнений…
Не потому ли в тишине я слышу шорох веретен? –
То Парки подают мне весть,
когда, в часы полнощных бдений,
Через терпение творца мой скудный опыт преломлен.
Мне тридцать семь,
да, тридцать семь…
Студёный возраст? – ведь при этом
Я твердо знаю: кое-кто, прищур улыбкой затеня,
Наверняка, должно быть, ждёт что сам я стану–пистолетом,
Из пустоты моих обид в упор направленным в меня.
Не обогнуть – судьбу?
Огонь – не отстранить?
Но что в основе? –
Терпение?.. или любовь?...
А кровь отхлынет от лица,
Когда, сомнения круша, вдруг,
жарко ворохнувшись в слове,
Потянется ко мне из мглы всхлип гаснущего бубенца…
1986
