Смерть, в сущности, всегда несправедлива,
Особенно к тому, кто жил светло…
Так холодно! – природа растворила
В себе его непрочное тепло…
И пусть оно, тепло, невелико,
Но как оно порой к себе влекло!
…Он слушал дальний говор птиц…
Молчал кордон,
Светло и горестно
Тугие плахи половиц
Перебирало солнце в горнице,
В окошко торкалась листва,
Вся – воплощение родства.
И пели девки на возах,
С щемящей удалью в глазах…
Он вышел тяжело и медленно.
Шли облака сквозь духоту,
Лучи, распаренные, медные,
Обламывая на ходу.
Даль погромыхивала строго,
И, разливая зной в поля,
Сухая, жёлтая дорога
Плыла, припевками пыля.
Он шёл обильною травою…
Бруснички гасли под стопою,
И, в вспышках птиц, наперерез,
Смыкая гул над головою,
Вбирал его нагретый лес.
Ручья светлейшее лекало
Истоки в дебри окунало
И стужа, светом по листам,
Свежо мерещилась устам.
Он раскрывал дубровы ранью,
Где соловей блистал гортанью,
Где, сырость спавшая во мху,
До судорог, до содроганья
Ломала горькую ольху.
Седобород и тощ, как хвощ,
В своих трудах сгорая заживо,
Он от смурных, забитых рощ
Охоты пьяные отваживал.
Округу пестуя, как дочь,
Он жил, врагами обрастая,
На вороватый выстрел, в ночь,
Под воспаленный лай, срываясь.
…В лесной листве роились блики…
Он у корней присел, сутул,
Настой крушины и брусники
С прощальной жадностью вдохнул
И – лёг бочком…
И, взвыв по-вдовьи,
Заламывала зеленя,
К его рукам припав с любовью,
Осиротевшая земля.
А он лежал, притихший, весь –
В бруснике и плакучих листьях…
Так замела округу – весть,
Отяжелевшая на лицах.
И, горестью заполоня,
Как реквием, передо мною –
Его питомица,
земля,
Оправленная тишиною…
