Памяти цесаревича Алексея
Память посмертного пепла – окрепла…
Средь арматуры,
средь «хлябей (?) хлеба,
В дряхлое, стыдное время, отверст
В непроходимую душу – не в небо
Многоочитый , обветренный крест.
Нелюдь, сминая вся, утрамбовала
Горькую землю на месте подвала,
Где содроганием тьма налита,
Где, оглушенная, перевязала
Кровь – сокровенные корни креста…
Кровь эта, Господи – неотмолима,
Ибо, упряма и неумолима,
Тьмой – обретенная память сильна,
Ибо земля здесь,
цветами палима,
Гомифилией, как мальчик! Больна…
Боль, обрекая бессилью, подсохла?
Кровью Дитя – подплывает эпоха…
И состраданье оглохло в пальбе,
В лютом бетоне подвала…
Голгофу
Носим, нелепое племя, в себе,
Господи!
Сон обречённого тонок…
Что на руках у Отца, спросонок,
Он увидал?
Застилает взор
Мертвой, слепою ладошкой ребенок,
К пыльному полу пришитый – в упор
Пулею к пуле…
Зияют в минуте
Выстрелы…
Эк заварили на смуте
Лязг амплитуды – от монастыря
К стуже подвала!
В запёкшемся бунте,
Мрак прозорливо картавит: «Не зря…»
Слепорожденный, сполоснут забвеньем,
Он истончается.
Крест – это грань
Юной юдоли в ином измеренье,
Что изнуряет прозреньем? Презреньем
К выродкам…
Детскую душу не рань,
Злоба их!
Неискупимое место –
Камни подвала, где жутко и тесно,
Не утешая, молитва пуста –
Не заслониться…
В муку отверсто
Непостижимое поле креста.
Стужа…
Но – жар из подвала, оттуда,
Влажный и душный, как кровь, из-под спуда.
Лишь наклонился, и снизу – в упор –
Лишь на мгновенье – явление? Чудо? –
Неотмолимый замученный взор…
1990
