Сидор всегда с детства любил баню. Хотя баня и топилась по-чёрному, но, хорошо держала тепло. Мылся он всегда последним. Жена, Агата, не любила жар, поэтому шла в баню пораньше, пока она не натопилась, да и дочки близняшки были уже взрослыми, по одиннадцать лет.
Забравшись на полку, Сидор зачерпнул ковш хлебного кваса с плавающими в нём мятой и плеснул на каменку. Мятный дух, с привкусом свежего хлебного мякиша пронёсся по бане, обдал пылом, тело сразу покрылось испариной. Ему было приятно сидеть на полке, вдыхая мятных запах, чувствуя, как пот стекает по телу, и оно становится лёгким, почти невесомым.
Сидор вышел в предбанник, плотно прикрыв дверь в предбанник, немного остудился, выпил чай с мятой, которую любил и в банном пару и в чае. Отдышавшись, он опять вошёл, в горячий воздух, зачерпнул настой кваса и мяты, плеснул на горячие камни. Он всегда, перед тем, как мыться, три раза парился на сухую.
Старался, что бы вода в шайке была горячей, почти кипяток. Обольёшься такой водой, сначала дрожь проймёт, потом волна сладкой истомы от блаженства разольётся по всему телу.
Помывшись, Сидор одел исподнее, слабый от пара, как ребёнок малый, пошатываясь вышел из бани, уселся на скамейку возле бани, прислонившись к бревенчатой стене спиной.
Время клонилось к закату, тонкие, игольчатые лучи пронизывали верхушки деревьев Змеиного бора, окрашивая рваные закраины низких туч в розовый цвет.
«Солнце всегда обряжает облака багрянцем к ветреной погоде», — подумал Сидор. Ему было приятно и хорошо, так бы и сидел, не двигаясь целую вечность в этой полусонной благости.
Жена вышла во двор, с ведром, пошла доить корову, Сидор слабым голосом позвал её: «Агатушка, подай воды попить, распарило меня, совсем сил не стало подняться».
Она вернулась в дом, принесла ковш воды, не холодной, чтобы не застудить горло. Сидор пил воду жадно, она текла по подбородку, силы возвращались к нему, как у былинного Ильи Муромца.
«Спасибо тебе, моя хорошая, пойду прилягу, потом поужинаем».
Отдохнув, он поднялся с кровати и захотел поесть. Дочки уже сидели за столом, катали по столешнице горячую картошку в мундире, похихикивая, толкаясь и что -то шепча друг другу на ухо.
«Ну, как прекратите за столом баловать», — прикрикнул Сидор на детей, они примолкли, стали чистить кожуру картофеля. Дочурки были хоть и близняшки, но характер разный, старшая, Нина, родившаяся на 20 минут раньше, была бойкой, шустрой девчушкой, заводилой на улице, мальчишки её слушались. Младшая, Катя, предпочитала тихие игры, любила читать, часто сидела на завалинке глядя в небо, о чём-то мечтала.
Вошла Агата, и они начали ужинать. Стол был накрыт более щедро чем в обычные дни, кроме картошки, была солёная капуста, маринованные огурцы, маринованные грибочки, жаренная курица и другие не хитрые сельские угощения.
Агата достала из шкафа бутылку самогонки. Сидор, как и многие в деревне тайком гнал самогон, но только у него получалась не та мутная сивушная гадость, что у большинства, а с дубовой корой, разными травами, так что получался не самогон, а лечебная настойка.
Он налил себе стакан, предложил жене:
— Будешь?
— Налей немного.
Сидор махом выпил стакан, занюхал солёным огурцом им же и закусил. Ел он с аппетитом, отломил две куриные ножки, подал дочуркам, приговаривая: «Вот вам ножки, что бы вы бегали быстрей по дорожке».
Они сидели за столом молча, не совсем обычно, как всегда. Сидор взглянул в окно, вечерело.
— Ну, как наелись? — спросил он девчонок.
-Угу, — дружно кивнув головой, ответили они.
— Тогда спать идите.
Девчонки выскользнули из-за стола, пошли в свою комнату. Агата тоже поднялась, двинулась вслед за ними:
— Пойду постелю им.
— Приходи, потом посидим немного, — Сидор налил себе ещё самогонки.
— Ты много не пей, вставать завтра рано, — озабоченно сказала жена.
— Я сам знаю, немного выпью и всё, ты же знаешь, я много не пью.
Они ушли, Сидор повертел в руках стакан, и вспомнил тот день, когда объявили войну.
Пришёл отец, тоже с бутылкой самогона, они уселись, молча разливая самогон по стаканам, первым нарушил тишину отец, поглаживая большую седую голову:
— Не верю я.
— Во что не веришь, батя?
— А что как в песне поётся: «И на вражьей земле, мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом».
— С чего ты так решил?
Отец налил самогонки почти полный стакан, выпил его одним залпом, скривился, закусил огурцом.
— Ты сынок забыл видать, что я в Имперелистическую воевал, в плен попал. Насмотрелся я на германца. Всё у них по порядку, по приказу. Да и вся Европа под ними, а это силища непомерная
— Так что нам теперь лапки к верху и берите нас тёпленькими?
— Да не о том я. Победим мы конечно. Только вот сил и крови много потратим.
Ох, как был прав отец. Второй год воюем, а всё откатываемся, да отступаем. Вон, уже до Волги дошли. Но, ни чего, Наполеон Москву взял и то побили его.
Отворилась дверь вошла Агата, он подошла к нему сзади, обняла за плечи, прижалась к макушке щекой. Сидор откинул голову суть назад, погладил её ладони:
— Уснули?
— Да.
— Ты уберись тут, оставь огурчик, я ещё немного посижу и приду.
Убрав со стола, жена ушла. Сидор посидел немного, он любил так вот сидеть в одиночестве вечерами, размышляя над разными делами. Потом плеснул немного самогонки, залпом выпил, закусил огурцом, встал и пошёл к жене.
Он лёг в постель, провёл рукой под ночнушкой жены, нежно коснулся её груди, и волна страстного желания охватила его. Луна заглянула в окно, осветила лицо Агаты, она судорожно ладонями гладила его спину, потом руки опали, и она вся обмякла.
Сидор откинулся, глядя в тёмный потолок, перед ним всё виделось блаженное лицо Агаты.
«Увижу ли я его скоро опять», — подумалось ему, — «увижу ли вообще ещё?».
Агата повернулась на бок, закинула ногу на живот, уткнулась носом в щёку, и ещё тёплое, мягкое дыхание грело ему лицо. Он лежал, боясь пошевелиться, и не заметил, как уснул. Проснулся он от прикосновения Агаты к его плечу, она стояла одета возле постели: «Вставай, Сидор, уже пора собираться».
Он встал, взял висевшее на спинке кровати полотенце, босой, в исподнем, вышел на крыльцо. Ведро воды, уже стояло на нижней ступеньке, разделся по пояс, зачерпнул холодной воды, плеснул на лицо, плечи, спину. Сонливость мигом улетучилась, почувствовал себя бодрым и отдохнувшим. Вернулся в дом, на столе уже стояла кружка, кувшин молока и краюха хлебы. Отломил кусок, налил молока в кружку, поел. Встал из-за стола начал одеваться.
Зашла Агата: «Девчонок разбужу сейчас, пусть простятся». Сидор хотел махнуть рукой, мол, пусть спят, зачем будить в такую рань, но передумал.
Дочки вышли из спальни, полусонные, молча подошли к отцу, прижались лицом к нему. Он нагнулся, поцеловал обоих в щёчки, ощутил, запах ромашки, исходившие от их детских головок, немного удивился, потом вспомнил, что это Агата моет их отваром ромашки.
«Ну, идите, ложитесь, досыпайте», — Сидор погладил их рукой по волосам. Они медленно повернулись, мелко семеня ножками пошли обратно.
«Сонные», — подумал Сидор, — «может и не припомнят, как меня провожали».
Вещевой мешок был готов ещё со вчерашнего дня, Сидор был мужик хозяйственный, привык жить с запасом и потому в вещмешке были два свитера, вдруг придётся служить на севере, теплые портянки, два кисета, на случай если один потеряется, нитки, иголки, всё что должно пригодиться в не хитром солдатском обиходе.
Он накинул вещмешок на плечо, осторожно перешагнул через порог. Вспомнился ему деревенский обычай, вносить невесту в дом на руках. При этом было плохой приметой споткнуться. И сейчас для него порог родного дома был чем — то святым, перешагнув через него, он оставлял родное и близкое ему, всё чем он дорожил в этой жизни.
Они вышли во двор, Сидор спереди, Агата позади, дошли до колодца, и тут он услышал её крик:
— Сидорушка!
Повернулся, жена повисла у него на шее, заливаясь слезами:
— Сидорушка, как же мы без тебя?
Сидор терпеть не мог женских слёз, поэтому запретил ей эти бабские причитания, даже проводы не стал устраивать. Сказал, что не на праздник идёт, не чего пьянку устраивать, вот вернусь, тогда от души и устроим гулянку. А, ежели судьба, не уцелеть, так помяните тогда и всё.
— Ну, что ты родная, Агатушка, — голосе Сидора сквозило отчаяние, — перестань, живой я что же ты как по покойнику душу рвёшь?
Услышав слово «покойник», она зарыдала ещё громче, всё сильнее обнимая его. Сидор коротко выдохнул, будто саданули его под дых целовал её мокрые, солёные от слёз щеки, губы:
-Да всё хорошо будет, милая, не тревожься, пора мне, идти надо. Он с трудом разлепил её руки у себя на шее, она безвольно рухнула на сруб колодца. Нет, он не был ни чёрствым, не бездушным, ему хотел быстрее избавиться от тягостных для него и Агаты мгновений, бередящей душу, не мучать друг друга долгим расставанием.
Уже у самой калитки он обернулся, чтобы запомнить свой дом, добрый пятистенок, крытый тёсом, с узорчатыми наличниками, которые, он, работавший плотником, сам выпилил, баню, сарай, рыдающую Агату, так и не нашедшую сил подняться и проводить его до калитки.
Он шёл по улице, не глядя по сторонам, быстро вышел к околице, возле сосновой рощи остановился, зная, что с этого места деревни не видать, она скрывалась за бугром. Ходкий Сидор не боялся опоздать, до райвоенкомата километров пять, и за час он дойдёт.
Сел у обочины, достал кисет, скрутил цигарку, закурил. Он сидел, глядя перед собой и такая тоска навалилась на него, что захотелось вернутся обратно, обнять детей, жену и никуда не уходить. Он даже привстал, чтобы сделать шаг назад, но потом мысль обожгла его: «Как же другие? Воюют, гибнут, вон у Семенихи, сын единственный, двадцать лет, похоронка пришла. А он за бабьи юбки спрячется?».
Сидор бросил окурок на землю, растоптал его тщательно, как обрушившееся на него поганое желание вернутся, поправил лямки вещмешка и пошагал дальше.
Командир взвода разведки капитан Николайчк Сидор Степанович погиб при штурме Зееловских высот 18 апреля 1945 года, когда до горла фашистской гадины оставалось совсем немного. Вечная память…
