Дарья встрепенулась и открыла глаза. Стук в окно повторился. «Кого опять в таку рань принесло?» — недовольно подумала она, и тронула за плечо лежащего рядом мужа, — Вань, опять, поди, по твою душу пришли.
Иван не спеша поднялся, натянул на босу ногу валенки, накинул на плечи полушубок и направился к двери.
Иван Изместьев, сколь себя помнил, работал с лошадьми. Мог он, конечно, и с другой крестьянской работой управляться, но кони были ему больше всего по душе. И дед его, и отец покойный были конюхами. Вот и он трудился конюхом в небольшом конеколхозе под Нолинском. Должность, конечно небольшая, но пользовался он всеобщим признанием и уважением. Мужики меж собой по — доброму называли его «лошадиным угодником». Все о лошадях Иван знал. Не по-научному, конечно, а по-своему, по-мужицки. Поговаривали в округе, что по ржанию мог он определить, какая кобыла подала в табуне голос. А еще, правда или нет, не знаю, по одному виду мог распознать, здорова ли лошадь; по движению ушей мог определить настроение лошади. Он своих познаний не скрывал, наоборот, молодых поучал: «Ты гляди глазами-то, повнимательней, сам все распознавать начнешь».
Хозяйство мало-помалу росло. Председатель уже скольких к нему в помощники определял, да все Ивану не по нраву приходились. Направят ему парнишку, он честь по чести с парнем поздоровается, а потом и предложит: " Ну, давай с хозяйством знакомиться. Вон подойди-ка к той лошадке, посмотри—ко на нее, погладь, поговори с ней«. А сам не столь за лошадью, сколь за учеником поглядывает. Кому сразу говорит: «Не твое это парень дело, обижайся — нет, но не выйдет с тебя толку». Председатель матом ругается: «На тебя, слышь, не угодишь!» — а он знай, своё: «Не будет проку, и всё тут. Лошадь, она хоть и сильная, но нежная. Железяка, и та любит уход и внимание, а они душу имеют, как человек. Твоя воля, председатель, я человек маленький, но коли, что с лошадками случится, то я не в ответе». Сам с лошадьми целями днями время проводил, небось и не заметил, как родные дети выросли. Жена не раз сетовала: «Женился на мне, а живёт в конюшне».
Степан Николаич, ты что это в таку рань, случилось что? — спросил Иван.
— Покурим, давай, — начал издалека председатель, доставая папиросы.
— Давай, — согласился Иван и присел на завалинку. — Ты ко мне как председатель, али как кум?
— Я тебе, как человек, Ваня, — ответил тот, закуривая.
Любови между ними особой не было, хотя и родня. Иван, бывало, его по-свойски кумом обзовет, а тот — «Я тебе не кум, а председатель, начальник твой». Но, что касается дела, к мнению Ивана прислушивался.
— Ладно, что стряслось — то?
— Из города бумагу прислали, готовь лошадей к отправке.
— Всех?!
— Большую часть требуют. Ты же сам понимаешь, война.
Иван сразу посерел лицом, далее слушал председателя молча, только было видно, как вздымались его ноздри.
Да и что было говорить. Новость о том, что в августе случилось в Кирове, докатилась и до них. Там в железнодорожном тупике был заблокирован целый состав с лошадьми — их тоже должны были направить на фронт. Как и положено, вдоль всего состава была выставлена вооружённая охрана, чтобы народное добро охранять. Солдатам был отдан приказ, самим к вагонам без особого распоряжения не подходить и стрелять в каждого постороннего, кто приблизится к вагонам. Вот только «не посторонние» куда-то подевались, то ли их самих срочно на фронт отправили, а они никому полномочия не передали, то ли просто забыли по причине всеобщей суеты и неразберихи, а может и впрямь, это были вражьи происки....
Больше десяти дней бедные животные мучились от жажды и голода. Люди, говорят, не раз кружили вдоль тех вагонов, просились, чтоб пропустили бы бедных животин хоть напоить. Да куда там! Солдатики затворы передергивают, а сами глаза рукавом трут. Им тоже не позавидуешь. Как известно, бумага с пером не спорит, а приказ не выполнишь в военное время — самого расстреляют. Загубили всех. Может и нашли кого крайнего... потом, да толку-то что? «И пошто колхозники своих с эшелоном не направили?» — недоумевали в деревне, — «Был бы пригляд — не случилось бы этакого».
Иван выпустил густой дым через нос, и, не поднимая головы, спросил: «Сколь дней даёшь?»
— К концу недели отбыть надо.
Конюх прикинул, что у него есть в запасе пару дней для сборов, молча досмолил и, швырнув окурок в снег, подытожил: «Ладно, председатель, и на том спасибо».
Был Иван по натуре своей сдержан и не тороплив. Неспешность его, как считали в округе, была по причине детского увечья. Свекровь рассказывала, что когда Ваньке было годика три — четыре, старшие братья — огольцы те еще — посадили его на телёнка. Тот мальца сбросил, ногами задрыгал, и получилось так, что телячье копытце угодило ему в подколенную ямку. К врачу не возили, куда там коли до него ехать, день почти добираться, а хозяйство оставить не на кого.
Повезли к бабке — ведунье в соседнюю деревню. Та чем-то но ногу мальцу намазала, тряпицей перевязала, велела через два-три дня приезжать. А время-то где взять? Десять верст почитай — то ж не ближний свет. Поступили, как все тогда: к житью — так выживет, да и не девка красная — замуж не выходить.
Выжить-то выжил, а вот нога так и осталась покалеченной. Мальчишки дразнились, конечно, и частенько приходилось ему на кулаках доказывать свою силу и сноровистость. С тех пор он и приноровился ходить не спеша, чтобы хромоту меньше было видно со стороны. Крестика нательного не носил, но заговоров и молитв знал много (мать в детстве научила). Бывало, что и грыжи детям заговаривал и рожу, да и с вывихами наловчился управляться не хуже лекаря. Как — то даже сам председатель к нему обратился. Помоги, кум (и кумом назвал!) говорит, чего хошь делай, не для себя прошу. Крысы в коровнике ходуном ходят. Бабы, перед тем как дверь открыть палками по подойникам брякают. А те их не больно боятся. Возле стен сидят и в глаза входящему смотрят, сволочи... Половицы ведь поднимают, то и гляди, в молоко прыгать начнут, да и молодняк, боюсь, погубят.
После доярки рассказывали, что пришёл Иван после вечерней дойки. Закрыл за собой ворота и минут тридцать что — то монотонно говорил и кнутом щёлкал. И надо же! Крысы смиренно серо — чёрной лентой в сторону леса ушли. После бабы сами же над ним подшучивали
— Что, договорился с крысами полюбовно?
А у того аж рубаха к спине прилипла. Видать непростое это дело было.
— С ними дружить надо, — отмахнулся он, снимая кепку, и пробороздив пятернёй по вспотевшей голове, добавил: «Это с вашим братом скоро каши не сваришь, а они...народ понятливый. Ясно вам, бабоньки?»
Заканчивался декабрь. Уже зима лютовала на дворе, а немец, хоть настучали ему малёха, продолжал облизываться, глядя в сторону первопрестольной. И хоть вслух говорить опасалися, всем уже ясно было — не скоро войне конец.
Вечером, закладывая лошадям корм, Иван подолгу останавливался возле каждого стойла, но не разговаривал с лошадьми, как обычно, а только молча трепал их гривы, гладил их бархатистые морды, подтягивая к своему лицу прохладные губы. Обойдя своё хвостатое хозяйство, он, не выходя из конюшни, просидел там, на приступочке до самой темноты о чём — то размышляя, не выпуская папиросы из рук.
Знал председатель, что лучше, чем Иван Изместьев с заданьем не справится никто. Да и Иван это сам прекрасно понимал. Не Гришку же Ерёмина посылать.
Перед самой войной почти обзавелся-таки Иван помощником. Гришка — с виду был парень хоть куда, да вот только на голову маленько хвор. Девки с ним не гуляли, говорили, что он на «скору руку» сделанный. Да Ивану — то до этого что, главное, что человек до работы зверь, и хоть соображает медленно, но что усвоил — то навек. Сам здоровенный, кулаки — что те литровые банки, не дай Бог кого припечатает — костей не соберешь, с виду грозный, а на деле — добрей не сыскать. Говорил он как-то по особому, к примеру, слово «всё», он с детства произносил «свё», вместо «молоток» — «мотолок» — словом путались у него в словах буквы. Ну, да местные со временем к этому привыкли, и уже никто над ним не смеялся, и не пытался переучивать. В армию его не взяли, так он два дня голосил. Иван его и утешил, мол, не горюй, мало ли что в жизни бывает, а парень ты хороший, пойдем ко мне помощником. И не ошибся, была у него способность людей разглядеть.
— Здорово, Иван, — чего припозднился? — в конюшню вошел председатель.
— И тебе не хворать, Степан Николаич,- ответил тот, не вставая — Слышь, ты в городе к начальству вхож, похлопотал бы за меня, где надо. Это, к тому я, что б лошадок до самого фронта доставил, а то не ... он замолчал, глядя на председателя в упор.
— А справишься?
— Меня знашь, не подведу, — он слабо улыбнулся и добавил, — коль один да зорок, не надо и сорок.
— Знаю, честно говоря, я и сам тебя об этом хотел просить.
— А че просить, надо — значит надо.
— Дарье-то что сказал? Она ведь... — он не договорил.
— Не с её носом клевать просо! — перебил Иван.
— Ну, как знашь. А все ж сказать надо.
Иван и сказал... Вечером перед отъездом. Не все конечно, ибо справедливо рассуждал, что чем меньше баба знает, тем крепче спит, да и нюней поменьше будет.
— Ты чё удумал, старый мерин, небось сам напросился, али кум надоумил? Я тя как облупленного знаю, — в слезах причитала Дарья.
— Я и шагу еще не сделал, а ты уж воешь, как стельна корова. Подумашь, отгоню табун в город и назад. Сапоги дорогу знают, только ноги поднимай.
— Ты ведь как репей, вцепился — не отстанешь, — еще и в солдаты, поди, определишься.
— Не скрипи. Поздно оглобли поворачивать, — строго оборвал её Иван, потом, смягчившись, добавил — Ты лучше займись делом, сидор собери мне.
И больше не обращая на нее внимания, достал дратву, шило, большую иглу, и сел поближе к окну подшивать валенки.
Дарья, немного успокоившись, подошла к мужу и присела на табурет напротив.
— Вань, да ты ведь всего — на всего то — конюх... не догнать, не убежать не сможешь... как же, мы, вятские, семеро одного не боимся, — она стянула с головы платок и закрыла заплаканное лицо.
— Догнать, конечно, не догоню, да и сам убегать не стану. А случись рукопашная... ещё поглядим, чья возьмёт...
Последнюю фразу Иван произнёс еле слышно, будто для себя. Он неторопливо поднял тяжёлый взгляд на дверь, медленно намотал на ладонь нить дратвы, и, сжав зубы, злобно процедил: «Умоются рассолом...». При этих словах он резко рванул крепкую нить на себя. Дарья, глядя на мужа, остолбенела от страха. Она поднялась с табурета, и молча подалась на кухню.
— Машу, не сегодня — завтра заберут, и ты туда же, — теперь не громко слышались Дарьины причитанья из—за печки. (Дочь их заканчивала курсы медсестер в городе).
— Уймись, не бабьего ума это дело... говорю делом, займись.
Дарья позвякала умывальником, пошмыгала и притихла. Пожиток было не густо. Правда успела напечь пресных пирожков с морковкой и капустой. Хлеб, сало, варёные яйца, наколола сахару, спичечный коробок соли, алюминиевая кружка и портянки, легко улеглись на дно немудрёной поклажи.
— Ты, слышь, лишку не ложи, — распорядился Иван, — тяжесть мне ни к чему, а то ведь как на Маланьину свадьбу нагребла.
— Ну, до чего ты толсто знашь, а стары люди говорят — едешь на день, а хлеба на неделю бери, — и хоть старалась она угодить мужу, но ничего из сидора не вынула, — Не разъешсси, у тебя сала на боках, как у петуха на коленке. Ты погляди на себя, исхудал, чисто сухостой болотный. Кость да жила — вся твоя сила, а то и штаны дорогой потеряшь, потеряшь да переступишь.
— Не пахано, не борони.
— Вань, а тебя точно не заберут, тебе ведь писят три. Али среди слепых и кривой в чести?
— А ты не печалься, о чём бог не велел, — закруглил он разговор.
У Дарьи оставалось ещё одно важное дело. Отойдя за печь — так, чтоб не видел Иван, она проделала в фуфайке дырочку, и пришила туда медный крестик. Заодно и глубокий карман для документов. Сразу положила туда тетрадный лист и огрызок химического карандаша: «Не болё писатель, хватит ему, а то и обратно привезёт, а все ж коли вдруг задержится, так хоть весточку пошлет».
-Ну, вроде управился, — заключил Иван, разложив по карманам махорку, спички, газету — без курева он никуда.
— Ваня, ты бы полежал, отдохнул маленько, в дороге силы надо.
— Помрём — належимся, — сухо ответил Иван и вышел во двор.
В городе, будучи на месте отбытия и обойдя все вагоны с лошадьми, Иван тяжело вздохнул. Не зря он вызвался. В дощатых вагонах сплошь и рядом были щели, да такие, что кое — где, на стыках стен и пола рука пролезть могла.
Хорошо хоть Военком помог, выслушал он Иванову речь молча. «Вы что, хотите, что б они до фронта не доехали?», тот в ответ что-то буркнул, но вскоре к Ивану подошел какой-то чин со станции:
— Там за отвалом старые доски лежат, бери — колоти.
— Вас бы самих колотить. Не май месяц,- ворчал Иван, закрывая щели обрезками досок, а сверху набрасывая конский навоз.
— Ложи навоз густо, не будет в амбаре пусто, — словно объясняя своё согревающее занятие, отрапортовал Иван заглянувшему молоденькому часовому, который только плечами пожал. Мол, к чему все это.
Вагон, в котором расположился сам Иван, был получше. Мог он, конечно, и к охране в вагон — бумага о том, что он везет коней на фронт у него, следовательно, все, что им положено, и ему причитается. Да только, решил Иван, что несподручно это — ихний вагон в самом конце состава — с его ногой-то не набегаешься. Расположился он в середине поезда, отгородил угол. Главное, что «буржуйкой» обзавелся, а остальное — ерунда, ему не привыкать: соломы несколько охапок кинул — вот те и постель.
— Господи, благослови! Дай Бог добрый час, — вспомнил он материнское наставление, когда поезд, наконец, тронулся.
Но путь был не долог. Под Кировом, чтобы уступить путь другим эшелонам, отправка на фронт которых видимо была важней, состав с живым грузом был отогнан в тупик.
Мороз крепчал, четыре часа прошло, а они все стояли. Иван не находил себе места. Накопившиеся эмоции выплёскивались наружу крепкими словами.
— Летом сгноили животину, теперь заморозить решили? Ети вашу мать нихай! — ругался он, обращаясь неизвестно к кому.
Самым обидным было то, что он не знал, что делать. Куда бежать, к кому обратиться. Да и будут ли его тут слушать, город-то чужой, пока ходишь, да бумагами трясёшь перед здешним начальством, вдруг отправка. Никто ждать не будет. А с лошадьми что? От охранников толку мало — в этом он уже успел убедиться.
А холод всё настойчивее пробирался к телу Ивана и казалось нет от него никакого спасения. Тем не менее, он переходил от вагона к вагону и насыпал лошадям корм, понимая, что это хоть как-то поможет им противиться холоду.
Слава Богу, все само разъяснилось. Прибежал к нему один из охраны:
— На месте ты? Никуда не отлучайся. А то сообщили, что отправят скоро.
— Где уж там скоро! — проворчал Иван для порядку. Но успокоился, вернулся в свой вагон, затопил «буржуйку». Еду подогрел на плите, и приладился писать весточку домой.
«...Выдали пайку на два дня. В моей теплушке печка и лежанка. Теперь бы коней в правильные руки передать. Маше скажи, пусть не спешит в пекло, войны хватит на всех. Детям поклонись от меня. По приезду кум обещал мне жеребёночка, правда, он хром. Ну, да и ладно. Твой конюх».
Письмо это Дарья получила через три месяца. Уже после того, как сообщили ей о гибели мужа. Перед самым фронтом попал эшелон под бомбежку. Не зря, видать, мысли ее дурные маяли — А письмо... И сейчас письма на почте теряются, с опозданием приходят, а уж тогда...
Уж позже рассказывала она, будто видела накануне сон: идёт она по полю навстречу Ивану. И такая красивая, и песни поёт. А голос такой чистый, звонкий, какого отродясь у нее не бывало. На голове, шаль с кистями, на чёрном поле цветы разные, маки алые и так она дорожит и гордится, что у неё есть такая богатая вещь. Вдруг налетел ветер и сорвал эту шаль, закружил, унес куда-то. Проснулась вся в поту, сердце колотится. Подошла к окошку, раздвинула занавески, а на подоконнике «Ванька мокрый» все цветки сбросил... В руку сон оказался.
Обещанного жеребёночка председатель так и не дал. Оставшихся лошадей передали в другой колхоз, для работ в поле. Да и Дарья не затевала этой темы. Слово к делу не пришьёшь, а ещё ведь что люди на это скажут?
Гришка, узнав о гибели Ивана и лошадей, в голос ревел в конюшне не один день, обещая скоро отомстить. Отдала Дарья ему на память Иванову кепку и сапоги. А как снег стаял, он в этих сапогах и сбежал на фронт.
В сорок четвёртом комиссовали его по ранению. О войне не рассказывал, не любил. Но единственной медалью «За отвагу» гордился. И, когда выпивал, говорил «Я имям отомстил!»
Зато в весной сорок пятого Маша жива — здорова вернулась. И надо ж за Гришку замуж вышла. Детишек народили. Жили, душа в душу — всем бы так. Поговаривали, что Григорий, как Иван научился лошадей с одного взгляда понимать. Вот только заговаривать не мог, это-то понятно как раз, заговор — он правильных слов требует. И еще чудил иногда: то собаку хроменькую подберет, а когда жеребят выбраковывают, обязательно самого захудалого себе заберет и выходит. Но уж такой он человек!
Л. Премудрых
А. Козловский
